ТЕМА: Лисьи стихи

Я вижу свет ушедших дней, я вижу мрак всех дней грядущих,
Я вижу тьму и гниль людей, я слышу голос вездесущий.
Он в уши мне вливает яд, он мою душу рвет на части.
И я изорван, и я рад вонючей смерти грязной пасти.

О, смерть, безликий мой палач! Прощайте, твари-лицемеры.
Я слышу тихий детский плач, я слышу рев своей химеры.
Я падаю в пучину грез, но грезы эти тьмы чернее.
В моем колодце нету звезд, в нем горы трупов тихо тлеют.

Не будет света в пустоте, не будет радости в забвеньи,
Не будет жизни в темноте, не будет правды в откровеньи.
Не будет больше ярких дней, я предал все, что душу грело.
Когда-то жил, страдал, любил, но все прошло и все сгорело.

Теперь, во мраке существа, где голос мой не слышен боле,
Я чую сети колдовства дающих власть, крадущих волю.
Я вижу темные провалы на месте человечьих глаз.
Я был им жалкою забавой, мой разум вскрикнул и угас.

Когда я вновь пришел в сознанье, я был свирепее чертей.
И был огонь - мое дыханье - кипящей магмы горячей.
Поднялся на ноги - на лапы, я охнул - слышен жуткий рык.
Язык мой длинный, синеватый, обвел острейший каждый клык.

Пластины, что прочнее стали, прикрыли тела наготу.
И кости все на место встали, жар уничтожил пустоту.
О, небожители дрянные! Из горла рвется тихий стон,
Но слышен рев. И в тьму пустыни я устремляюсь.
Я - дракон.

В каждом сердце есть осадок, он лежит на самом дне.
У кого-то тих и сладок, мой же - вымочен в вине.
Мой осадок бьет по нервам, всколыхнувшись иногда.
Я ни в чем не знаю меры: танцы, девушки, еда...

Я не воин, не священник, я всего лишь менестрель.
Я свободный, я не пленник, и за поясом свирель.
Я хожу по белу свету, я немного одинок,
Но за медную монету каждый пустит на порог.

Я живу шальною песней и стихами о былом.
С лютней старою мы вместе по ночам стучимся в дом.
И вдова гробовщика ли, иль невеста кузнеца
Всё за стол меня пускает, наливает мне винца.

И до утреней зарницы в доме песен хоровод.
Но проснувшиеся птицы вновь зовут меня в поход.
Завернув с собою хлеба и кувшинчик молока,
Ухожу под светлым небом и смотрю на облака.

Я засну под старым дубом, утомленный и хмельной,
Лютня, ставшая мне другом, тихо дремлет надо мной.
И опять с вечерним хладом я ищу безмужий дом,
И опять слагаю песни, и пою их за столом.

Жизнь простого музыканта удивительно легка.
Если ты певец с талантом - доживешь до сорока.
Мне уже шестой десяток, мне ведь крупно повезло.
Я умею с песней славной выживать судьбе назло.

И когда придет старушка пустоглазая за мной,
Дожую свою горбушку и пойду с ней в мир иной.
Но и там, в подземном мире, песни буду я слагать.
На божественном на пире буду петь, плясать, играть.

В лесу одном есть пещерка, в пещерке живет Лисичка,
Живет в тишине спокойной, сбежав от гурьбы сестричек.
Но грустно ей вечерами, когда тишина в жилище,
Когда никто не заглянет, когда только ветер свищет.

Вздыхает тогда Лисичка, выходит под неба купол,
Колдует она немного, магичит из листьев кукол.
Играется в них малышка, баюкает их тихонько,
Поет им лихие песни, журит их, смеется звонко.

Но куклы болтать не могут, от них никакого толку,
И девочка их отложит, возьмет в руки нить с иголкой.
Прочтет она заклинанье, луч звездный в иглу поймает,
На подоле платья вышьет, как солнце с луной играет.

На подоле платья звезды, на подоле - листья клена,
Лисичка отложит нитки и вверх пробежит по склону.
Ведь там на вершине горной, подругу она увидала,
Мелькнула фигурка быстро, и снова в снегу пропала.

За завтраком глотнул бензин.
Ограбив местный магазин,
Захавал десять мандарин.
Сортир закрыт на карантин,
Сидел в кусточке как кретин.
Теперь хожу я как пингвин.
Влюбился в бабу без морщин.
Я перед ней как арлекин.
Рожа ее - прям апельсин,
А глаза - ультрамарин.
Глотнул под вечер анальгин
И скользнул под балдахин.
Там я стянул с нее хитин.
С нас написали тьму картин.
Купил в кредит я лимузин,
Он лучший среди всех машин.
Меня терзает тяжкий сплин,
Жена ведет себя как свин.
А я - приличный гражданин,
Хоть и подсевший на морфин.
Жена пригрела сто мужчин.
Особенно больших грузин,
Скупающих весь вазелин
С моих пустеющих витрин.
Не доживу я до седин,
Во мне танцует гренадин.
Сейчас я растоплю камин,
Поправлю тысячу перин.
Среди подушечных вершин.
Сам себе лучший господин.

Здравствуй, Смерть, моя верная спутница.
Я видеть тебя даже рад, не скрою.
Прости, в этот раз застрелили на улице.
Нелепо вышло, да-да, не спорю.

Какой мы встречаемся раз, девятый?
В восьмой повезло: я недолго мучился.
И вот, снова тут, я опять помятый.
И, если честно, слегка соскучился.

Давненько не виделись мы, ну что ж.
Не более, правда, чем до седьмого.
Седьмой был жестоким: поверил в ложь,
Забит живодером, не ждал плохого.

А ты постарела, ну в самом деле,
В шестую гибель была красивей.
Но ведь и я был чуток взрослее.
Немного умнее, насквозь фальшивый.

Шестая жизнь вся была на грани.
Чтоб выжить, нельзя ни на миг забыться.
Помойный кот, было много дряни,
И сердце в бою перестало биться.

Давай мы с тобою заочно решим,
Что я всегда тут по доброй воле.
Что не было смерти от пары машин,
Что пятая гибель была не в поле.

Что я тут просто на чай зашел,
Решил проведать тебя, старушку.
Что не хозяин ко мне пришел,
Прибив к березе за хвост опухший.

Давай посидим еще чуть подольше.
В четвертый раз со скалы упал.
Мне было больно, но ныне горше:
Что он предаст меня, я не знал.

Ну что ты смотришь, жалеешь что ли?
А помнишь мой третий счастливый раз?
Я бросил все, наплевал на волю,
И старым домашним котом угас.

Давай, улыбнись, ведь бывало хуже.
Второй вот раз я вообще не жил.
Я оказался совсем не нужен.
В мешок и в воду. Чем заслужил?

А первый раз я не помню вовсе.
Как познакомились мы с тобой?
Кажется, там намечалась осень...
Я был продрогший и весь больной.

Так странно помнить все девять жизней,
И что теперь мне? Я все прожил.
Судьба частенько была капризной,
Что делать будем? Всегда спешил.

Спешил скорее свой путь наметить,
Меня заждался кошачий рай.
Больше тебя мне никак не встретить.
Было так здорово. Ну... Прощай.

Мы с тобой невозможно похожи, как ни крути,
Оба ринулись мимо проторенного пути.
Окрыленные оба единой мечтой о каком-то Рае,
Не хотели свой век доживать где-то там, в сарае.

И теперь вот оставлены, скованы, обречены.
С безразличием и неверием крепко обручены.
Если сдохнем, никто не придет проститься.
Никому темной ночью не будем сниться.

Просто брошены здесь, среди мусора и дерьма.
Два придурка, желавших восстать, не носить ярма,
Сделать жизнь по-иному, не как у всех,
Не катиться вниз, а забраться вверх.

Мы лежим, а руки сломаны, ноги лежат не так.
В голове бьется мысль: "Ну зачем я такой дурак?"
Только поздно теперь прощенья просить, кричать.
Нас обоих покинули, вынуждены остывать.

Даже на иссохшем тополе с весной распускаются новые почки, а я со своим циррозом печени и гастритом могу только пить «Боржоми».
У людей в моем возрасте давно есть уже сыновья-футболисты, прелестные дочки, а я навсегда заключен в плен строки и бессчетных ироний.
Мне всегда говорили, мол, брось ты свою писанину, ведь был же хорошим мальчиком, знал математику, ноты, на пианино играл, что теперь так бессильно пыльно в углу гостиной забытой, заброшенной, с дверью старой и перекошенной.
А я и раньше плевать хотел на то, что они там думают, чем занимаются, чему рады. Для меня ведь в стихах моих жизнь скрывается и отрада. Я себя совершенствую через каждые три или даже две строфы, так что жизнь моя, продуманная в голове уже сотни раз, состоящая из песен, стихов и обрывков фраз, с каждой третьей или даже второй строфой становится ярче, теплее, пока делаюсь я язвительный и сухой.
Пока я в реальности чахну, как старый пожухлый лист, упавший под ствол своего родителя, стихи мои повествуют о мире красочном, о жизни великого предводителя эльфов и разных там колдунов. И каждый за творчество это готов освистать и высмеивать три часа. Мол, старый уже, а веришь все в чудеса.
Я с годами не молодею, увы, как Бенджамин всем известный, который Баттон. Я старею и больше курю, посылаю всех жестким матом по понятным нам всем маршрутам. Утекают мои минуты, складываясь медленно в месяцы и года. Усыхаю быстрее, стремительней с каждым днем, иногда даже думается мне, умирать пора. Но ирония тут же вступается, мол, не найдется по шее моей топора.
А если не так, с топором и на плахе, с последним желанием на устах и в простой рубахе, то я не согласен пока умирать. Надо ведь мир по-особому покидать. А коли достал тебя мир и не хочется в нем обитать, но и сдохнуть красиво никак, заткнись, продолжай свою жизнь скучно-пошлую и не жалуйся даже на тех, кто подошвою топчется и идет по твоей голове.
В Москве пахнет пылью и духом немытых усталых тел, спешащих куда-то к проблемам, заботам, или же прочь от дел. Тут серым асфальтом встречают тех, кто уже не стерпел и решил обречь прохожих на стрессы и темы для слухов на пару дней.
Суицидник сейчас каждый пятый, а каждый четвертый с попытками числится. Вот поэтому жив пока и еще собираюсь прожить сто лет. Чтобы старый и дряхлый, упрямый дед, я дождаться мог Бога, который придет за мной и потащит подальше от Рая, и скажет, что очень рад. Мол, хорошая жизнь была, заслуживаешь ты наград. Скажет: «Ну-ка, попробуй заново проживи, а я посмотрю, что ты напишешь на этот раз». Я плечами пожму и уже в новый мир окунусь, начиная другой рассказ.